«А в Гонолулу пёс кудлатый…»

            45 лет тому назад, в середине апреля 1967 года, за полгода до дембеля, я отправился в краткосрочный отпуск  на родину (десять суток, не считая дороги). Дорога из части до Риги и далее до Москвы самолётом заняла всего несколько часов. Зато  подмосковный аэропорт  Быково забодал ожиданием. Рейс в Кустанай всё откладывался и откладывался из-за непогоды. Потому, когда объявили о посадке на самолет, следовавший в Уральск, где всё равно намечал побывать в конце отпуска, я, не раздумывая, переоформил свой билет.
            Спустя короткое время  был уже в Уральске. Стараясь сохранить интригу,  переночевал на железнодорожном вокзале, а утром автобусом отправился в село Рубежку, к Николаю Миронову, Валерию Сердюку, Василию Безбородникову, Татьяне Азовской, с которой до того были знакомы лишь по переписке.
            Не только желанием увидеть друзей был вызван столь скоропалительный визит, надо было разобраться, как им тут живётся – можется, и на основе этого спланировать  бытие после армии. Дело в том, что уже около трёх лет, за исключением только-только примкнувшей к нам Тани,  каждым из нас издавал свой рукописный журнал, в которых кроме литературных опытов активно обсуждалась возможность какого-то общего дела. Лидером, головным, центральным  изданием был мой журнал « Fiat lux» («Да будет свет!») или просто Фиат.
            Н. Миронов, являвшийся вместе со мной инициатором такой формы переписки, чувствуя, как самый старший по возрасту, ответственность за нас, таким делом назвал – совместную работу по «коммунистическому воспитанию подрастающего поколения» в какой – нибудь, лучше сельской школе, «где молодёжь меньше испорчена, чем городская». Переходя от слов к делу, и собрал он в Рубежке молодых единомышленников.
            Итоги моей «инспекции», увы, оказались печальными. Проект Миронова  был шит белыми нитками. Ни общество, ни мы сами оказались не готовыми к его претворению. Оставалось или согласиться с существующим и не устраивающим нас положением вещей в стране и обществе, или встать на путь диссидентства, активной борьбы с общественным строем. Меж тем нас уже и без того пасли. И, судя по тому, что уже вечером того же дня, когда я приехал в Рубежку, здесь появились чекисты, пасли достаточно плотно…
            Через пару дней почти всю нашу  компанию можно было увидеть уже в Уральске, на скамеечке в сквере на Пугачёвской,  где сейчас памятник Пушкину, играющей в буриме  (на  верхнем фото).
            Из всего стихотворения, выданного экспромтом сообща Бузуновым, мной, Азовской и Сердюком Валерием, в памяти осталась лишь бузуновская строчка: « А в Гонолулу пёс кудлатый…»          И  всё написанное выше – не больше как вступление, предисловие  к своеобразной антологии одного стихотворения той поры  уральских поэтов, публиковавшихся в нашем самиздате, что хочу предложить вам в память о своих друзьях и о светлых, светлых годах нашей  юности. Именно со страниц наших журналов, которые читались  в самых разных уголках Союза, эти имена получили первую свою известность за пределами Уральска.
           
            Бузунов
            Валентин Васильевич издавал журнал под названием «Подснежина». И главным содержанием его были, конечно, стихи, стихи. Самого Бузунова , его друзей, а порой и недругов. Увы! Не сохранилось ни одного номера «Подснежины». Часть Сердюки где-то себя в огороде от чекистов закопали, да не нашли, другая – сгинула в  застенках гэбитских архивов.
            В списках целиком сохранилось лишь одно, присланное Валентином Васильевичем на фиатовский конкурс летом 1964 года.

Я осуждён всю жизнь свою
быть сосланным в поэзию,
и этот приговор таю
пока что безболезненно.

Когда мне сердце крикнет:
- Стой!
Я не могу, мне боязно,
Ещё две строчки и на стол,
Уложит врач с тобою нас…

Ему отвечу, сжав виски,
Ведь в мире будет пусто нам.
Не напишу я ни строки,
а просто выдохну стихи,
Искусство безыскусственно.

Ирхин
Со времён Пушкина друзья у поэтов объявлялись лишь после их смерти. Вместе с ордами родственников, наследников, всевозможных собирателей гербариев.
Все знавшие Бузунова сегодня считают себя его друзьями.
Он называл своим другом только Ирхина, постоянно отсутствовавшего, не иначе как по делам земшара.
Три стихотворения Ирхина, на которые я потом часто оборачивался («Апрель звонарь мой…»), («Лунный ливень, лунный ливень, разливы твои…»), («Письмо другу») Валентин опубликовал, по-моему, уже в первом номере «Подснежины». А «Письмо другу» в числе очень немногих «чужих» стихов, прежде всего есенинских, он порой, в «приливе нежных чувств», читал вперемешку со своими.

Письмо другу
Здравствуй, добрый, милый дружище!
За волненье спасибо и за письмо.
Ну, конечно, жив, жив ещё,
Черкануть, ты прости, не мог.

И не потому, что время разорвано
И раздроблено до мельчайших дробин,
Есть у Симонова: «Встретиться здорово,
а писем он не любил…»

Перечитываю твоё. Учащенно курится,
В окно посмотрю – тянет домой.
Город жмётся мокрою курицей
От дождя под крышей домой.

Грустно. Выпить бы нам, старикам, как бывало.
Помнишь, летом рано – раненько
В руки – удочки, и – туда.
Урал был наша няня – няненька,
Мы с тобою теперь навсегда

алкоголики… солнца, воды и зелени.
А уха?! Какую уху там ели мы?
Ты с укропом, листом, перцем
В неё вкладывал душу, сердце.

Вот где было богово кушанье!
Ты – премьер среди поварих!
Мы болтали, Урал прислушивался,
Мы молчали, Урал говорил!

Он был третьим нашим дружищем,
Он, короче, был в доску свой.
Ты привет ему: «Жив, жив ещё!»,
А я в мае нагряну домой.

Словом, жди, Но прошу заранее,
Отложи на позднее ресторан.
Мы сначала прежней компанией:
Я, ты и Урал.

Атауов
Благодаря журналам, знакомство со стихами у нас, как правило, опережало личное знакомство. Так было и с Касымханом Атауовым, которого Бузунов наделил псевдонимом
«Кочевник». Он и прислал  два первых для меня  стихотворения «Кочевника». Одно, где Атауов призывал жить «во всю авось», к сожалению, не сохранилось. Второе, сохранившееся в списке, перед вами:

Но тёплые ручьи бегут по склонам,
Пусть снег уже растаял не везде,
А жаворонков трель, как дождь весенний,
Ложится робко в первой борозде.

Уже плуги тюльпанами хрустят,
У стёкол ветровых – букетики последние,
Но жаворонки о весне грустят,
Которую вспахали и затеяли.

Краткость сестра таланта. Типичное для Касыма афористичное стихотворение в одну - две строфы как-то умудрялось вмещать себя и тезу и антитезу.
Каждый настоящий поэт умеет заглянуть в будущее, предсказать свой зачастую трагический конец. Касыма не стало в полном соответствии с его строками:  «Умел бы, как прежде, исчез бы в июне». И одним прекрасным летом он действительно исчез, пропал, перестал быть. Об этом в своё время хорошо написала Азовская.

            Синцов
Были в «Подснежине» и стихи Рафаила Синцова, тогда ещё Сурова. Отношение к нему  Бузунова, а вслед за ним и фиатовцев было, выражусь так, сдержанное, осторожное. Что впрочем, кажется, мало беспокоило самого Синцова.
В конце 80-х-начале 90-х  Р. Синцов  издавал целую кучу обычных для того времени газет ни о чём. А в 1989 году издательство… Куйбышевского обкома КПСС выпустило в свет 25-тысячным тиражом поэтический сборник Синцова «Судьба-отчизна и любовь…». Такого  тиража не имели вышедшие позже  книги всех вместе взятых поэтов Уральска…
Стихотворение «Весеннее» извлечено как раз него. За утерей  публиковавшегося в «Подснежине» и подозревавшегося в плагиате.

Весеннее
Больше не сыпаться тучам,
Не драться снегам в перехлест.
Солнце всё круче и круче
Дни в свои руки берёт.
Плавится лёд у забора,
Почками брызгает сад.
Скоро, совсем уже скоро
Птичий прибудет отряд.

Азовская
Встречей, знакомством с Татьяной Азовской, как и встречей и знакомством с Бузуновым,  я обязан Миронову. Первые её публикации в Фиате, обернулись для вчерашней школьницы мало чего хорошего ей сулившей встречей с чекистами. Но как-то  тогда счастливо всё обошлось и для неё, и для всех нас.
Впрочем наше МЫ с  Татьяной очень быстро расщепилось на МЫ и ОНА. Мы, как скажет она в одном из своих стихотворений, оказались талантливы лишь « в помыслах и обещаниях». А потому:
Прощайте, принцы-мальчики,
под парусами алыми!
Так и не повстречались мы,
прошли путями разными…
Впервые так уверенно
я руки разняла,
как будто бы до этого
ещё и не жила!
Эти строки - квинтэссенция  тревог, предчувствий, ожиданий её цикла «Чёрный город», нигде, кроме Фиата, по-моему, не публиковавшемуся.

Прощание с Чёрным городом

Прости.
Я уезжаю.
Я устала.
Устала от тебя.
От черноты.
Порву             все нити.
Подожгу мосты.
И память задушу,
в которой ты,
чтоб броситься
в глухую пасть вокзала.
Без размышленья –
задуматься нет сил.
Без сожаленья –
велика ль утрата.
И путами
печальных глаз твоих
меня не удержать.
Не надо.
Тебе необходимо для числа,
Я так талантливо
справляюсь с ролью
(не моего, как видно, -
амплуа)
любить тебя
и быть твоим подобьем.
Благодарю за горечь и за боль.
За лабиринты тёмные
пути.
Как всплеск воды –
на память образ твой.
Как взмах руки, короткое
ПРОСТИ…

Татьяна пошла в 70, 80, 90 и так далее годы, а МЫ все, за исключением разве Ирхина и Синцова, на которых наше МЫ, впрочем, во всей полноте никогда и не распространялось, так и остались в шестидесятых…
«Под парусами алыми».
Миронов
Ближним к Бузунову человеком был и Николай Миронов, которому «борьба мешала быть поэтом, а стихи мешали быть борцом». Валентин, что называется, нутром чувствовал губительность мироновской раздвоенности, как мог, боролся за Миронова, свободного от идеологических шор, быта, семейного рабства. Именно таким он предстаёт в самой известной среди друзей своей вещи «Балладе об украденной пепельнице» (см. у нас: «Н. Миронов: Любовная лодка разбилась о быт» ).
«Баллада» и бузуновская «Космос-зс-поэмос» - два парных «сапога». Вольный пересказ не чужой для нас «Песни о Буревестнике». «Баллада об украденной пепельнице» с моей подачи как-то печаталась в одной из уральских газет. А вот «Космос-эс-поэмос» сохранилась, наверное, лишь у меня. В авторской рукописи. В Уральске, насколько знаю, она никогда не публиковалась.      
В организации стиха, рифмовке у Миронова много общего с Бузуновым. Да и тематически ранние стихи  того и другого, по сути, близнецы. Примером  могут послужить почему-то не включённая  в сборник «Костры моей души» пронзительная «Баллада о голубёнке» и вполне добротное в техническом отношении стихотворение Миронова «Встреча с Лениным».
Имя Ленина вообще, надо заметить, не было для нас ругательным.

Встреча с Лениным

Всё величавым кажется слишком -
пришёл на спектакль впервые мальчишка.
Слышатся звуки октябрьских гроз -                                                        
мальчик не двинется – в кресло врос.
В детских ручонках билетик сжат –
от напряженья губы дрожат.
Занавес дрогнул… «Сейчас? Неужели?» -
забеспокоился, вытянул шею.
Стены раздвинулись. Потолок – выше.
На сцену стремительно Ленин вышел.
В память случай вошёл остро –
на днях пионеры пришли на костёр.
И вот затаенно слушают вести
о том, как мальчишка был с Лениным вместе.

Безбородников
Из трёх моих сподвижников по Фиату, приехавших на подмогу к Миронову, наибольшую память о себе в Уральске оставил Василий Безбородников. Первым  в «Надежде» рассказал о нём я . Изрядно присочинив, написал о Безбородникове Доронин в «Бершарале». Много доброго рассказал о своём учителе Виктор Милехин. Он же поместил в своей книге подборку Васиных стихов, добавив, наверное, для разнообразия – парочку вовсе не Васиных.  
Крепко обидел Василия Алексеевича Комаров в «Казачьих ведомостях», углядев «удивительную» схожесть с ним  какого-то бомжа со случайного снимка. Подвела память на этот раз Александра Константиновича! Ничего общего, кроме небольшого росточка. Таким, как тот опустившийся, запущенный, с безнадежно потухшим  взором бородатый человечек Безбородников не выглядел даже с самого большого бодуна…
Одной строчкой своей «любовь рифмуется с любовью» Безбородников стоит больше многих поэтов и стихов.

Который час сидишь ты над тетрадью,
перебираешь сотни разных слов,
Найти пытаясь в звуковой громаде
одно лишь слово: рифму на любовь.

Отбрось перо! Труд похвалы достоин!
Иди к любимой. Подождёт строка.
Любовь рифмуется с любовью,
А сердце с сердцем. Прочно на века

Сердюки
Иногородних в Уральске испокон не очень жаловали. Безбородникова как поэта и человека вспомнили и почтили только после смерти.
Юра Сердюк всё ещё в полном забытье. И просвета не видно.
Впрочем он предвидел это:

…Уже ноябрь.  А я в саду заметил
как-будто остывающий аккорд
из райской музыки. Цветок – один на свете,
казалось мне, от мира далеко
висел он, как звучанье дивных струн,
как изваянье жёлтой тишины,
качаясь тихо, томно на ветру,
он всё смотрел свои цветные сны

А вот друзья принимали Юру вполне всерьёз. Поэтом.
Не помню ни одного пренебрежительного отзыва о нём,  его творчестве.
На полях записных книжек Сердюка-младшего «галочки » и восклицательные знаки Бузунова, Ирхина, Миронова…
А вот первоначальный интерес к Сердюку-старшему, Валерию, со временем был утерян. Иные и вовсе позволяли себе нелестные, пренебрежительные отзывы о его стихах, не желая или не умея  понять. Переварить своеобразную лексику,  нетрадиционную, а потому непривычную метафоричность:

Новый год… Все хотят стать новыми,
Бросив старое в праздничный блеск,
Остаются душевно гномами,
Что подвешаны к ёлке для всех.

  И сверкает их жизнь босая –
Каждый этим по-своему горд.
Ну а я, ничего не бросая,
Забираю себя в новый год!

И что? Да ничего! Просто перечитайте бузуновское «Всю жизнь боюсь я резких обновлений»…
Одна и та же мысль, переданная по - другому, по - своему.
А как иначе? Хоровых песен мы не пели, и строем не ходили…
С тем всем всего доброго.

Автор: Владимир Максименко «Казачий вестник» № 4 2012 г.

Дата: 2012-04-12

Просмотров: 1095