Николай Долганов: «Я изгрызусь за собственную душу»
Николай Долганов – однополчанин, один из самых активных участников нашего юношеского самиздата 60-х. Он шёл служить в армию защитников родины, оказался в вотчине самодуров и стукачей. «За отпуск служат здесь сержанты, за капитана – лейтенанты. Здесь, напевая «хали-гали», всё что могли, уже продали. Комбатом каждая душа оценена на два гроша», - писал Николай.
Неприятие лицемерной армейской действительности, нежелание служить с «украинским акцентом» обернулось для Долганова психушкой. Избранный комсоргом части, убедившись в тщетности усилий что-то изменить к лучшему, он демонстративно выложил комсомольский билет.
Публикуемая сегодня его «Неоконченная повесть», если отбросить литературщину, по сути, яркое документальное свидетельство о том, какими способами лечили нас чекисты от инакомыслия.
В перестройку, не без помощи его друга, выдающегося русского поэта Евгения Курдакова, две повести Долганова были опубликованы в республиканском сборнике. Самобытные же стихи Николая Ивановича, насколько знаю, всё ещё в столе.
В.М.
***
Слова… Одни ненужные слова,
Фальшивые на тысячу процентов,
Я не служу с украинским акцентом*,
Ефрейторство – не наше амплуа.
Шагаем вновь, рифмуя в строки шаг,
А облака до одури солёны,
Над нами даже чёрные вороны
О чём-то не по - нашему кричат.
Здесь всё серо, как небо, всё серо:
Порядки, души, шапки и шинели,
Какой же в жизни пьяною метелью
Меня сюда случайно занесло?
Прощай, мой клён! Меня не украдут.
Я изгрызусь за собственную душу.
Я от себя в себя опять уйду,
Но эту клятву чести не нарушу.
----------- В частях гуляла такая присказка: «Хохол без лычки - что справка без печати».
Неоконченная повесть
Сон
Я ненормальный.
Нет, не то, чтобы круглый идиот, но всё-таки ненормальный. Не станете же вы утверждать, что в сумасшедший дом сажают совершенно здоровых людей? Не, я тоже не беру на себя смелость утверждать подобное. Я, конечно, делал попытку, но… Господи! Ещё задолго до того, как мне попасть сюда, мне многие старались внушить, что ненормальный. И я поверил. Да, поверил. А что мне оставалось делать? Стихи писал? Писал. А это по - вашему нормально? Даже роман начал царапать, но чемодан с рукописями арестовали, а меня отправили сюда. Командир роты так и сказал: « Я тебя засажу». И наш дивизионный замполит-дистрофик Хочу живу – хочу умру тоже сказал: «Я тебя засажу», и замполит полка сказал: « я тебя засажу». И даже мой любимый старшина хотел сказать «засажу», но так как был в стельку пьян, выговорил только: «Два наряда вне очереди!» И всё из-за какого-то паршивого романа…
Разве мог я, гвардии рядовой Жучков, всё это предвидеть? Сейчас вот лежу привязанным к койке и жду, когда мой друг шизофреник Профессор принесёт мне огрызок «Памира». На улице благодать. Рождество Христово, а меня привязали, да ещё и магнезию ввели. Господи! Неужели все эти муки мне за стихи?! Комбат сказал: «Засажу», и ведь засадил. Он, конечно, поначалу посадил меня на «губу». Завели дело. Даже статью подыскали «от трёх до семи». Перед самой отправкой зашёл он ко мне в одиночку и ласково так говорит: «Ну вот, рядовой Жучков, пописал, значит, романчики и будет. К Даниэлю*, говорит, скоро поедешь, к Синявскому*. В то им скучно без единомышленников». А я и знать не знаю, что это за птицы и с чем их едят. Говорили о них всякое - разное, а самому вот почитать их не удалось. А кто же нынче верит разговорам? И комбат их не читал, и Хочу живу – хочу умру не читал. И старшина мой ничего о них не знает. Нет, он, конечно, знает на каком из ближайших хуторов имеется добротный шнапс, но это, видимо, из другой оперетты…
Вскоре из одиночки меня выпустили из-за отсутствия улик. Но комбат при встрече всё ещё ласково бормотал: «Засажу». «Ты, - говорил, - во Вьетнам хочешь сбежать, линию фронта перейти хочешь. Я. – говорит, - всё прочитал. Я тебе запишусь во Вьетнам! А ещё, - говорит, - диамат мне, рядовому, ни к чему, уставы есть, их и учить надо. И вообще, товарищ рядовой, бросьте строить из себя белую ворону. В Штаты хотите сбежать, капиталец по Марксу нажить хотите, не выйдет! Я вас так засажу, как вам и во сне не снилось».
И, правда, засадил. На другой день позвонили из штаба, велели собрать вещи и прибыть на КПП. Я прибыл. Сопровождающим ко мне приставили майора, и мы отправились в путь. Я знал, что еду в сумасшедший дом, мне знакомые писари сказали, но виду не подавал. Меня манила неизвестность. Не каждому удаётся побывать в сумасшедшем доме. К тому же, что мы, простые смертные, знаем о дураках? Почти ничего. Так, понаслышке. А мне представлялась возможность всё испытать на своей шкуре. Разве можно было её упустить? Это было бы глупо. К тому же, идиоты не так страшны, как их малюют. Ведь они наши же советские люди. Даже комсомольцы есть и в КПСС состояли многие. Вот сейчас на соседней койке корчится. Активный товарищ, говорят, был. Повесился из-за несчастной любви. К счастью верёвка оборвалась. Или вот рядом с ним тоже свой парень – полковник. Разве может быть полковник не советским человеком? Говорят, из-за строевой подготовки свихнулся он. До сих пор по ночам орёт: «Для торжественного марша… Дистанция одного линейного… Первая рота прямо! Остальные направо! Шагом арш! » И туш играет… Его тоже привязали.
Мы здесь все такие, со странностями. Так что жить можно. Одно только плохо: как начинаю засыпать, лезет в голову всякая чертовщина. Да ладно бы всякая, а то каждую ночь – одна и та же. Только закрою глаза, как из темноты появляется мой любимый старшина. Вижу я, стоит он посреди нашего плаца и крутит буйной головушкой во все стороны, будто кого разыскивая. И каждую ночь по бетонке чёрт несёт меня. Сплю и вижу, как иду эдакой бравой походочкой прямо в преисподнюю. Ну прямо вижу себя и всё тут! И знаю, что это не к добру, и поделать ничего не могу. Раньше подобного не было. Раньше невесты снились, Кавказские горы, утиная охота. А теперь – старшина. И как увидит он меня, так всякий раз и кричит: «Рядовой Жучков! ко мне!» Солдат я старослужащий, школу сержантов кончил, в дисциплине толк знаю. Пилоточку поправил, ремень подтянул ножку вверх на тридцать сантиметров, и к старшине марш. Остановился, как полагается, за три метра, каблучками щёлкнул, доложил о прибытии, жду. У старшины на рукаве повязка дежурного по солдатской столовой, а в руке здоровенный нож, каким наши повара разрубают бычьи бедренные кости. «Видишь, - ткнул он ножом в сторону огромной мясорубки, - родине не хватает пятьдесят четыре кило мяса на ужин. Ты любишь, паршивец, свою родину?» «Так точно!», – говорю я, каменея от страха. «И ты готов защищать её до последней капли крови, и даже – закрыть амбразуру своей хилой грудью?», - продолжает старшина, недобро улыбаясь. «Так точно, могу», - шепчу я. «Рядовой Жучков, - орёт старшина, делая оловянные глаза, - ваш живой вес?» И всякий раз, забывая данные последнего медосмотра, я лепечу: «Пятьдесят четыре…» Старшина щупает мою впалую грудь и, хлопнув по заду, выдыхает пополам с сивушным перегаром: «Упитанность ниже средней…» «Так точно!, - говорю я, криво улыбаясь,- пригоден только на холодец». У меня появилась надежда на спасение, и за свою нижесреднюю упитанность я хватаюсь, как утопающий за соломинку. Но старшина тоже криво улыбается: «Ничего, рядовой Жучков, солдатский желудок и подкову переварит. А теперь слушай мою команду. На-ле-во! В мясорубку, на фарш шагом марш!» Я поворачиваюсь налево и, оттягивая носок, марширую к мясорубке. Я уже не рядовой Жучков, я просто недостающие пятьдесят четыре килограмма мяса, которые товарищ старшина променял на шнапс. Мне становится жаль себя, своих невест, Кавказские горы, уток, которых я не успел пришибить… Приказ есть приказ, его надо выполнять, иначе трибунал, выговор по комсомольской линии, или, чего доброго, письмо родителям о плохом воспитании своего чада. Я шагаю по бетонке, шатаясь, как камыш на ветру, а в спину мне летит сатанинский хохот товарища старшины. Я стараюсь припомнить белую шапку Эльбруса, но, добравшись до воронки, вижу только острые ножи, которые со скрежетом и визгом крутятся внутри. Закрыв глаза, бросаюсь вниз и… просыпаюсь. Всякий раз возле меня стоит санитар дядя Петя и нежно гладит мой мокрый живот резиновым шлангом. Дядя Петя продал козла и теперь заливает разлуку вином. Он добрый, но он продал козла. Мой сосед, активный товарищ, дёргает во сне половой член. У него нервный тик и к тому же потянуты жилы. Полковник охрипшим басом покрикивает: «Дистанция одного линейного… Марш! Марш!» Дядя Петя бросает меня на произвол судьбы и нежно гладит шлангом бывшего члена профсоюза, который не спит уже вторую ночь. «Ты узнал меня, Вильямс**, узнал?», - обрадовано бормочет бывший член. Дядя Петя оставляет его и успокаивает осетина, занимающегося онанизмом.
Я сегодня уже не усну.
Господи Иисусе…
Я же хороший. За что меня сюда? Санитар сказал, что завтра мне развяжут руки. У меня возьмут спинной мозг и будут действовать на него реактивами. А потом введут вакцину. Если я кретин, то она мне поможет. А если нет? Тогда я буду полнейшим идиотом. Мне немного страшно, успокаиваю себя, что я всё-таки кретин. Не могут же нормальные люди писать стихи. И чертовщина им не снится. Ха-ха-ха! А майора я тащил на вокзале на себе. Врачи обхихикались. Я – пятьдесят четыре килограмма мяса. Мне хочется замуж. «Тише», - говорит дядя Петя и ласково гладит меня по животу шлангом. Не хочу тише! К невесте хочу! К уткам в ледник хочу. Я там откопаю Трою. Ха-ха-ха… Дядя Петя продал козла… Ха-ха-ха… Я Беранже***! Я Шлимен!**** Я Мюрат!******
Я спятил.
1967 г.
Николай Долганов – однополчанин, один из самых активных участников нашего юношеского самиздата 60-х. Он шёл служить в армию защитников родины, оказался в вотчине самодуров и стукачей. «За отпуск служат здесь сержанты, за капитана – лейтенанты. Здесь, напевая «хали-гали», всё что могли, уже продали. Комбатом каждая душа оценена на два гроша», - писал Николай. 
